Нина Гейда "Цена хлеба в двух измерениях" (16+)

* авторская орфография и пунктуация сохранены

Цена хлеба в двух измерениях

Тёплое дыхание спокой­ного моря слегка заво­раживало, успокаивало. Низкие, лёгкие, как пушин­ки, облака мирно плыли, превращаясь в удивитель­ные формы. Я сидела на скамеечке у самого моря и любовалась морской гла­дью, облаками, чайками. Услышала:

- Я к вам могу присесть?

Оглянулась: опрятная женщина преклонных лет смущённо улыбалась. Охотно согласилась раз­делить с ней одиноче­ство, а заодно и вместе полюбоваться красотой, которой одарил меня Се­вастопольский берег.

- Лариса, уроженка Севастополя, - представилась женщина. - Слушаете ти­шину? А когда-то...

Рассказ, записанный со слов Ларисы

- Мне было 4 года. Я, два брата и сестра играли во дворе. Обычное солнечное тёплое утро. Вдруг... по­слышался какой-то моно­тонный, равномерный и тяжёлый гул. Он нарастал и нарастал, вызывая тре­вогу и страх. Вскоре небо стало чёрным от лавины самолётов, послышались первые взрывы.

«Немцы!» - крикнул стар­ший брат, и мы побежали в сарай, юркнули в погреб. Взрывы! Взрывы! Один был таким сильным, что я на какое-то время оглохла и кинулась к брату на грудь. Мы сбились в кучу, тесно прижавшись друг к другу. Брат, унимая дрожь, как мог, успокаивал нас.

Сколько это продолжа­лось - не помню. Внезапно всё стихло. Но мы не ре­шались выйти из погреба, боялись даже откинуть крышку нашего укрытия. И вдруг крышка погреба открылась и яркий свет ударил нам в лицо. Не помня себя от страха, мы закричали.

«Вот вы где! Господи! Слава Богу!» - это дядя Коля, мамин брат. У него не было одного глаза (травма на производстве), поэтому он не был призван в армию. «Здесь они, Клава!» - крик­нул куда-то в сторону дядя Коля и добавил: «Быстро из погреба!»

Дрожащие, бледные, все в слезах мы выбрались из своего укрытия. Увидели - мама бьётся в истерике у полыхающего дома -  бомба попала прямо в него. Мама кинулась к нам. Она дума­ла, что мы погибли, сгорели в доме.

«В Инкерманские штоль­ни!» - приказал дядя Коля. Мы, в чём были, не взяв с собой ничего, да и брать было нечего - всё сгоре­ло, поспешили в сторо­ну Инкермана. Сколько шли? Думаю, вечность! Такой долгой и страшной показалась дорога. Всё горело! На улицах - убитые и раненые, все в крови. Обугленные тела, выво­роченная земля, с корнем вырванные деревья. И жуткий вой собак.

Шли долго. Дядя Коля нёс меня. Я ведь самая ма­ленькая была. В пещерах уже были люди. Их много и гражданские с детьми, и военные. Стонали ране­ные, голосили женщины. Какой-то военный призы­вал всех успокоиться, что- то приказывал солдатам, громко кричал: «Главное продержаться!»

...И потянулось тягост­ное время. По ночам мы выходили из пещеры и собирали траву - лебеду, дикий лук, лопухи. Этим кормились сами и корми­ли раненых. Хуже было с водой. Ни колодца, ни ручейка - ничего не было. Раненые в бреду просили пить. Всех мучила жажда. Мы облизывали влажные стены пещеры, скручивали тряпочки жгутиками, втыкали их в углубления и щели в стенах. Собира­лась какая-то влага, и эту влажную тряпочку подно­сили к губам неподвижных раненых.

Один солдат всё гладил меня по голове и называл Любочкой. Он совсем не двигался, видимо, ранение было тяжёлым. После оче­редной вылазки за травой, когда я протянула ему пучок, он прошептал: «До­ченьку мою Любой зовут. Далеко она... Не увижу я её больше». Горячей рукой он вложил что-то в мою ладошку. «Ты вот возьми и съешь, тебе жить надо. Нашёл в гимнастёрке...»

Я раскрыла ладонь - в ней оказался маленький чёр­ствый кусочек настоящего хлеба. «Съешь при мне!» - настойчиво потребовал солдат. И я съела. Сейчас, по истечении времени, можно сказать, когда жизнь подходит к последнему рубежу, я часто вспоми­наю это чёрствый кусочек хлеба. Никогда больше я не ела ничего вкуснее!

...Потом пришли немцы. Наши отбивались до по­следнего патрона. Перевес был, конечно, на вражеской стороне. Сытые, здоровые, хорошо вооружённые, они ворвались в пещеру. Расстреляли раненых, выстроили всех нас в одну шеренгу и вывели наружу. Стали сортировать: здоро­вых - в одну сторону, слабых - в другую. Сла­бых расстреляли.

Мы собрались в кучку - мама, я, бра­тья, сестра и дядя Коля. Какой-то фа­шист, очевидно, один из их командиров, я ведь не разбиралась в знаках отличия, от­толкнул прикладом дядю Колю в сторону и сказал маме: «Бегите!» И мы, спотыкаясь о гранит­ные камни, падая от уста­лости и страха, побежали. Чуть-чуть отдышавшись за огромным валуном, до смерти напуганные, еле живые, поплелись в поис­ках прибежища.

После скитаний и попро­шайничества добрались к далёким родственникам. Там нас приютили. Потом рассказывали: немцы по­гнали пленных к Симферо­полю. Когда колонна про­ходила по Севастополю, люди пытались бросить кусок хлеба в цепочку пленных. Кто посмел пой­мать - расстреливали без слов на месте!

Видел кто-то из знако­мых и дядю Колю. Шёл с пленными, и у него кати­лись слёзы по щекам. Это для меня он дядя, а ему было тогда всего 19 лет. Больше мы ничего о нём не слыхали.

Лариса замолчала. Я была взволнована и по­давлена её рассказом. В сознании пульсировала одна мысль: «Почему? Зачем всё это дано чело­веку разумному? Откуда взято звериное варварство в человеческих генах? Ведь даже зверь не будет убивать просто так себе подобного. Они убивают, когда голодны. А чело­век? Что им движет? И… разве совместима вся красота, всё очарование Крыма с дикими поступ­ками человека?

Море уже не успокаива­ло. В его тёплое дыхание вплелась тревога, а об­лака уже как-то давили сверху. С болью в сердце и с застрявшим тяжёлым комом в горле я возвраща­лась домой. В подавлен­ном состоянии подошла к своему подъезду, весело подпевая музыке, очевид­но звучавшей в наушни­ках, вышла девочка лет 12-13-ти.

«Ради них погибли люди», - мелькнуло у меня в голо­ве. В руках у неё - прозрач­ный пакет с недоеденными кусками хлеба. Напротив дома - мусорные ящики. Проходя мимо ящиков, девочка с размахом от­правила хлеб в мусорку. Хотелось подойти к ней и рассказать о чёрством кусочке хлеба, который умирающий солдат от­дал той, другой девочке из страшной войны. Но слышит ли она меня? Поймёт ли? И спасут ли мои слова целое поколе­ние, не видевшее войны и не знавшее цену хлеба?