Нина Гейда "Витькина колыбель" (16+)

* авторская орфография и пунктуация сохранены

Витькина колыбель

1

 - Блюди себя там, - строго напутствовал Семён Легонько, провожая дочь на войну.

- Их вона сколько! - окидывая взглядом кишащий, воющий, исходящий в истошном людском крике и разудалыми, рваными аккордами истерзанной гармошки перрон.

- К зиме возвернёшься, свадьбу гулять будем. И чтоб ворота дегтем нам не мазали, чтоб не краснеть батьке с матерью! - не унимался Семён.

- Да что уж ты, отец, нашел о чём...  - глотала слезы Дарья. – Надюшка, доченька, береги себя, не простывай. Я носочки тебе тёплые положила, не забудь в вагоне-то.

-  Носочки...! - ерничал Семён. - Да на кой они ей, эти носочки! Надолго ли той войны? К зиме, говорю, дома будет! Ишь ты, супостат, надумал на нас войной идти. Вот ужо мы его! Вот ужо Будённый да Ворошилов…

 Семён не договорил. Одинокая слеза скатилась по щеке.

- Тьфу ты! Гадость какая-то в глаз попала.

- Да будет тебе реветь, старая, отпусти Надежду, вишь их кличут.

Провожающие долго глядели вслед уходящему поезду. Вот уже рассеялся дымок, исчез болтающийся хвост состава, а они все стояли и стояли, напряжённо вглядываясь туда, в далекую даль, поглотившую до боли любимых людей. Перрон покрыла жуткая, тягучая тишина, которую рвал на острые клочья тоненький жалобный плач младенца.

2

И потянулись дни… Дни ожидания, надежд, отчаяния. Давно облетела листва, отбарабанили нудные дожди, грянули морозы.

Огонь зажигали поздно - экономили керосин. При слабом свете семилинейки перечитывали Надины письма. Затрепанные, затертые треугольники приходили редко. Перечитав несколько раз, старики, как святыню, клали их на видное место, под образа, в красном углу.

«Скоро, скоро, мать, Надежда возвернется. Главное – ждать», -  успокаивал Семён жену. Он не сказал ей, что давеча в контору приезжал нарочный из райцентра, привёз неутешительные вести, объявил сбор помощи фронту, кто чем может.

3

- Слышь-ка, отец, Лизка Шмелина вернулась.  Дитеночка ждёт,-раскрасневшаяся от мороза, в сбившемся набок шерстяном платке, Дарья металась по светелке,  зачем-то подержала Надины письма, одернула занавеску.

- Бабы-то у колодца так срамотили Лизку¸так срамотили! Иванчиха даже коромыслом на неё замахнулась. А Лизка всё молчит да отворачивается.

- Тьфу, зараза! Забрюхатела. Но уж наша-то Надька ни-ни! Она девка строгая.

Этим вечером долго не могли заснуть. Гнетущая тишина черной змеей выползла изо всех уголков их немудрящего жилища и давила, давила, превращаясь в немыслимую тоску.

- Не спишь, Дарья?

- Да чегой-то сон не идет. А ты чего енто бодрствуешь?

-Дык вот ежели был бы у нас кто сейчас. Али Надежда, али еще кто?

-Да кто же еще, кто?

- А вот хотя бы ребятенок её. Вот кто, - выдохнул старик и молодцевато сел.

- Господи, Сёма, откуда ему взяться, ребёнку?

- А вдруг Надежда тоже с дитём объявится?

 - Так ты же сам говорил…

- Сам! Сам! - резко прервал жену Семён.

И жалобно добавил: «Внука хочется. Дитятко маленькое, несмышленое. Опыт ему свой передам. На рыбалку ходить приучу».

 - Сёма, да нешто младенцев на рыбалку тягают? Его надо выпестовать, в люльке его первая рыбалка.

- И то верно. А где люлька Надькина? Тьфу, старый дурень! Я ж её на чердаке подвесил. Завтра сниму, починю, подштопаю. Готовиться надо.

Дарья молчала. Улыбка преобразила её лицо. Тоска уходила. Пригрезился мягенький комочек в руках.

 «Баю-баюшки-баю», - качала на младенца, а он глядел на неё недетским взглядом.

«Да чего ж ты так на бабушку смотришь? Ты еще дитя, ты мой маленький, сердечко моё», - ласкала Дарья тёпленький комочек.

Тук-тук… тук-тук… Дарья открыла глаза. Семён прилаживал к потолку колыбельку.

- Долго спишь, бабушка, я уже внуку колыбельку прибил.

- Так Надя на сносях будет! Какая тебе колыбелька!

- А вдруг уже с дитём на руках? Куда его? На твою койку что ли? Ага! Чтоб кот царапнул. Ребёночек-то молочный, от него молочком пахнет.

- Сем, давай козу у соседей купим. Молочко козье оно, знаешь, какое полезное! - Дарья вдруг представила, как доит козу, а Витюшка (она твердо решила, что внучка назовут Витюшкой), и вот этот её Витюшка стоит с кружечкой и ждёт. Сейчас бабушка процедит молочко, и он будет пить свеженькое… с хлебушком.

-  Козу надо брать. Да по лету, пожалуй, бабка, насуши ягоды для мальца. Еще лепешек из паслёна наделай. Ему для роста надо много сладкого есть.

Немного помолчав, добавил: «Дарья, там картохи то у нас ведра три будет? Хватит до нового урожая, ежели по две штуки через день съедать. А ведро надо с оказией в райцентр отправить, поменять на сахар».

- И то верно, - согласилась Дарья, доставая из сундука холщовые простынки, заготовленные когда-то в приданое Надежде. С большой любовью она застилала колыбельку. Витькину колыбельку. Маленькую подушечку украсила наволочкой с вышивкой, по краям колыбельки приладила кружева собственного вязания.

- Ну, вот, Витюша, твоя постелька готова, - удовлетворённо глядя на нарядную колыбельку, сказала Дарья.

- А что, бабка, Виктор у нас будет?

- Виктор, Виктор. А как же ещё? Колек да Васек вона сколько на деревне. У нас будет Витюшка.

4

Тянулась тяжелая холодная и голодная зима сорок третьего года. Всё чаще и чаще то там, то здесь раздавался истошный бабий вопль. Односельчане знали: пришла похоронка. Тяжело повздыхав, шарили по сундукам, кухонным полкам, доставали из потаенного места то кусок сала, то отрубные лепёшки, то пареную тыкву из печи, а то и пяток яиц. Всё это несли туда, где билась в истерике жена убиенного. В центр стола ставилась бутыль с мутной жидкостью -  самогоном.  Местные умельцы приспособились варить его из солодового корня.

На днях поминали Петра Звягина. Ах, как жалела его Дарья! Высокий, статный, а, главное - совсем молодой, даже семьёй не успел обзавестись.

5

Вскоре подвернулась оказия. Бывший фронтовик, безногий Фёдор ехал в райцентр выправить там какие-то бумаги в райкоме, с ним увязались местное вдова Тоська Лобанова.

- Тпру-у-у! - осадил коня Фёдор у калитки стариков, грохоча деревяшкой, приделанной вместо ноги, постучал кнутом в оконце:

-  Дядька Семён! Чего кликал? Выходи.

Скрипнула дверь, показался дед с ведром картошки.

- Федь, поменяй на рынке на сахар. Пару грудков проси, не меньше. Да грудки чтобы были побольше.

- Сладкой жизни захотели, - крикнула с возка Тоська. - Хорошо живёте.

 - Да не нам это, мальцу сахарок требуется, - выглянула из-за спины мужа Дарья.

- Ты чё, тёть Даш, часом не на сносях ли! - залилась смехом Тоська. - Ой, мамочки родные, спасите меня, со смеху умру!

- Вот, охальница! - в сердцах крикнула Дарья. – Это   не нам, а внуку собираем, Витюшке!

- Какому внуку? - не унималась Тоська. - Ежели только я вам подкину. Ей-ей подкину, вот с Фёдором прокачусь до райцентра и подкину. Он у нас один на всех баб… ха-ха-ха!

- Тебе его женка так подкинет, своих не соберёшь! Срамница! - Семён в сердцах хлопнул дверью.

- Но! Пошла, родимая, -  Фёдор стегнул по крупу лошади вожжой. - Тось, зачем ты так? Пусть тешатся. Aвось и взаправду счастье привалит. Только вот в толк не возьму, Надежду-то почему забрали на фронт? Одна у них, а они-то уже в летах.

- Надька добровольно на фронт ушла. Каждый день военкомат бегала, батьке с матерью сказала, что на бухгалтера учится, а сама курсы радисток проходила.

Серые глаза Тоськи вдруг стали грустными и тоскующими.  Глядя в безбрежную даль, куда-то туда, за горизонт, прошептала: «Петра Звягина искать пошла. Любит она его».

6

По всему селу раззвонила Тоська о причуде стариков. Кто смеялся, кто сочувственно качал головой, а кто-то, молча выслушав, смахивал предательскую влагу со щеки. «Пусть тешатся», -  решили сельчане.

А в доме Легонько поселилась надежда и радость ожидания. Ночи не стали отчаянно тоскливыми, дни проходили в предчувствии чего-то нового, светлого, радостного.

- Ишь ты, пострел, деда не слушаться! Вот я уже по попе тебе нашлепаю! -  рассердился дед, строгая хворостину, удочку для Витьки.

- Чего это ты? - удивленно вскинула брови Дарья.

- Дак ведь соберется с другими мальчиками на дальнее озеро. Не пущу! Ей-ей отшлепаю! - кипятился Семён. - Там омуты страшные.

- Че болтаешь, старый, кто его туда поведёт? Я же от себя не отпущу. Ты лучше спроси у Миколы, он валенки ещё валяет? Всё приготовила, а валеночки забыла.

 - И салазки надо смастерить. Каженный день по морозу, по снежку... у-у-у-у!

Блеклый луч солнца коснулся глаз старика и в них заплясали, закружились радужные искорки.

Внук был уже явью для стариков. Он незримо присутствовал здесь, в их маленькой избенке. Для него уготовано всё: и любовь, и забота, и большие надежды на то, как он вырастет и станет самым умным, самым красивым, самый работящим и добрым. И когда-нибудь у него появятся свои ребятишки, много-много, а дед с бабкой, уже упокоенные, будут с радостью смотреть на них с небес. Род Легонько не прервется. Только бы Надежда не подвела. Но как ей сказать об этом?

7

Утром, как всегда, поднялись чуть свет. Наощупь вскипятили самовар, заварили в чайнике струганную сушеную морковь, достали с полки, приготовленные с вечера две тяжелые дубовые на вкус лепёшки – смесь отрубей, сухой лебеды и кореньев. Позавтракали. Перекрестившись, Дарья подала листок бумаги, с трудом выпрошенный у учительницы, и газету на случай, если не хватит бумаги. Достала из комода огрызок карандаша и решительно сказала: «Пиши! Воля родителей - Божья воля». Подумав, покрутив ус, Семён написал: «Здравствуй, наша дочь Надежда Семёновна! Пишут тебе твои батько с матерью Семён Матвеевич и Дарья Степановна Легонько. Во первых строках своего письма спешим сообщить тебе, что передают поклоны Маруська Иванникова, бабка Криушина, Клавдия продавщица (далее шли поклоны и пожелания доброго здравия от всех сельчан).   Семён, считавший себя стратегом, поклон от Лизки Шмелиной написал самым последним, причём тонко добавил: «И растёт у Лизки девчонка, такая смышлёная, на радость Лизкиным батьке с матерью». Здесь Семён малость приврал, так как вся деревня говорила, что батько никак не может простить Лизку за то, что она в подоле принесла с фронта дитя.

«У нас всего в достатке, - писал Семён. - Тыкву девать некуда, буряк ещё есть, даже пшено водится. Хотели купить козочку дойную, да всех коз перевели в деревне на мясо, но ты не сумлевайся, ежели что, молочком мы обеспечим. Подыщем в райцентре козу».

        Облокотившись на край стола, безграмотная Дарья внимательно следила, как Семён, послюнявив во рту карандаш, принимался выводить чудные знаки на бумаге.

- Ты уж пропиши, чтобы не простывала, - назойливо просила она.

- Тьфу, ты! Сколько раз просил: не мешай! Опять с мысли сбила! Вот ведь вертелось в голове, как ей сказать, чтобы не пужалась домой с дитём идти. Так нет!  Надо ж было тебе влезть!

- Господи, Сёма, на грех своими же руками родное чадо толкаем. Ведь без венца, без записи. Господи! Грех-то какой!

- Грех, говоришь? А не грех жизнь пустой прожить? Где ты их теперича возьмешь, которые под венец поведут, али в ентую контору, которая их окрутит? Поглянь, сколько хлопцев в одном только нашем селе перебило? Нет уж, мать, как порешили так пусть и будет. Грешнее уйти с земли, не оставить плоти и крови своей. Пока жив, в обиду ни Надежду, ни мальца не дам! Не позволю, как в Лизку, камнями швырять!

 Решительно помусолив карандаш, Семён в конце письма приписал: «А ежели что, встретим с радостью, место в избе найдется всем».

На большее смелости не хватило. Да и лист бумаги заканчивался. Слова прощания приходилось дописывать на клочке газеты, где с трудом уместились добрые пожелания и поклоны всем служивым, здравия всем и чтоб били врага в цель.

8

Бурная весна 45 года. Под яркими лучами солнца быстро отяжелели снега, болтливые ручейки весело вырывались из-под грязных бугров и устремились низины. На обтаявших пригорках, обласканные теплом, закачались головки подснежников.

По деревне все упорнее ходили слухи, что наши войска вступили на землю противника и бьют его там. Скорее! Скорее!!! Пусть будет радость всем людям, пусть будут долгожданные встречи, пусть войдет в родительский дом Наденька. Дарья всё чаще подходила к колыбельке, представляла, как она будет подниматься ночами к младенцу. Наденька ведь намаялась на той проклятущей войне. Пусть поспит. Надо только ждать, ждать терпеливо, с надеждой. Надо молиться.

Этой ночью она молилась. Дождалась, когда Семён захрапит на своей лежанке за печкой, тихонько поднялась, у иконостаса перекрестилась.

«Господи, ежели еси на небеси да будет воля твоя, да святится имя Твоё...» В оконце тихонько стучала ветка сирени. Совсем скоро вспыхнут её гроздья ярким цветом, одарят землю ароматом, запоют соловьи. Будто и не было горя на земле.

Вот таким апрельским днем, сразу же после Пасхи явились в дом сваты, Дашку сватать. Как давно это было! Жила она на хлебах у родного дядьки Митрофана, от роду шести лет осталась круглой сиротой. Дядька был добрый, редко хлестал хворостиной, а вот женка его невзлюбила приёмную сиротку. Бесконечные подзатыльники и попреки валились то и дело. Дитё ихнее капризничает - Дашка виновата - не ублажила, свинья корыто перевернула - опять она в накладе – не уследила. К шестнадцати годам, несмотря на вечные побои и плохой харч, обернулась Дарья первой красавицей на деревне. Глаза голубые, будто в них небо утонуло, брови тонкие, как нарисованные, светлая тугая коса ниже пояса. Глянулась она Сёмке Легонько на рождественских игрищах, дрогнуло его сердце. Сам-то он был невзрачный, конопатый да рыжий. Да кто его её спрашивать будет - стал люб али нет?

«Иди замуж, хватит на шее сидеть», - отрезала тётка. Да и Семка после сватовства тихо проговорил: Жалеть тебя буду».

«Господи, да что ж это всякое в голову лезет?» - испуганно прошептала Дарья, осенив себя крестным знамением. -  Молиться надо, молиться».

«И оставь нам долги наши, как мы оставляем должникам нашим...»

Семён не обманул. Он крепко жалел свою красавицу жену. Да и она вроде бы смирилась, потянулась к нему. Свёкры попались хорошие. Расторопная, покорная Дарья пришлась ко двору большой семье легонько, где кроме Семёна было ещё три брата и пятеро сестёр.

«Господи, прости им прегрешения, пошли царствие небесное дядьке Митрофану Егоровичу и тётке Акулине Никитичне, свёкру моему Матвею Игнатьевичу и свекрови Агриппине Тихоновне и всем усопшим сродникам».

Крупная слеза быстро скатилась по сморщенной щеке Дарьи, вспомнился первенец Гришатка и его погодок Антипушка. Обеих младенцев смерть лютая унесла, в один год по осени похоронили. Тогда Дарья, будто в уме помутилась, есть не хотела, спать перестала, всё на погост бегала, билась в истерике у двух крошечных холмиков.

«Упокой, Господи, невинных младенцев Григория и Антипа, одари их любовью своей, безгрешные были».

А вот она-то, грешница, даже руки на себя наложить помышляла.

Долго Бог не давал ей дитя понести. Семён стал покрикивать: «Опять пустая?! Доколь ты мне душу рвать будешь?»

Пьяным делом поколачивать стал, а иной раз укатит на ярмарку один, а потом ей люди сказывают: с городской кралей по ярмарке ходит, платки ей покупает.

Кинулась Дарья к свекрови, выплакала ей всё, а та в утешение: «Не ты первая, не ты последняя. Терпи. Вот понесёшь дитя, всё уладится».

«Ещё раз, Господи, прошу тебя за свекровь мою Агриппину Тихоновну, согрей её теплом своим, одари светом небесным, правильный совет она мне дала, её советом и надеждами жила я, грешница великая».

А совет свекрови был таким: надо идти на дальние хутора к знахарке - Осычихе, та уже многим помогла. Пошла Дарья к Осычихе. «Переполох у тебя, девонька, выливать надо», - определила та.

«Господи, прости меня грешную. Надо было в церковь идти, у ног Святой Матери просить, а я к Осычихе подалась. Да и кто её знает, какая у неё правда, у этой ворожеи, так ведь всё делалось с молитвой при свечах и иконах. Значит, правильная. Упокой душу рабе твоей Осычихе, прости ей её грехи».

Выливали переполох на воду, опустив в неё воск со свеч, которые горели всю ночь у иконы Богородицы, велела Осычиха эту воду пить и живот смачивать. Отвары из Марьиного корня, Иван-чай и боярыньки наговаривала она Дарье, травы все собирались в ночь полнолуния. В такую же ночь расстилала Дарья на изумрудной траве белую холстину, а поутру выходила нагая из дому и оборачивала той холстиной, всю пропитанную росой, своё горячее тело. Да только ничего не помогало.

Через десять с лишним лет, когда надежды на появления дитя в доме растаяли и приутихла боль потери сыновей, затяжелела бабонька. Первое время даже Семёну в этом боялась признаться, а вдруг сглазит?

И только, когда округлился живот, заблестели светом глаза, тихая мимолётная улыбка всё чаще стала озарять расцветшее, будто налитое вешним соком лицо, понял Семён: на сносях Дарья.

А как беречь-то её стал! На сенокосе грабельки поменьше давал, вилы полегче и все, бывало, норовит ей подсунуть кусочек сальца с прожилкой мясной, картошечку порассыпчатее или пеночку с топлёного молока.

Девочка родилась здоровенькая. «Наша надежда на старость», - сказал Семён и нарек её Надеждой.                                   ,

Дарья опустилась на колени. «Пресвятая Богородица, ты подарила мне радость великую, ты дала мне счастье материнское, вечная я должница твоя», - Дарья подняла глаза и… обомлела: Господи! Великой скорбью и болью смотрели на неё глаза Богородицы. Что это?!! Что?!! Почему она, Дарья, так часто молящаяся у Святых икон никогда не замечала, не понимала того, что источали глаза Святой Матери.

Тело словно пронзил железный прут, губы затряслись, слова молитвы становились всё громче и громче, переходя на крик.

«Мать Святая, Вседержительница, Покровительница наша, Ты... видала казнь Чада, тобою рождённого, за нас грешных жизнь отдавшего. Не допусти, не позволь мне узнать гибель своего дитя, возврати Наденьку, дай ей младенца, дай сил дождаться». В какой-то миг Дарья почувствовала себя близкой, неразделимой, почти единой с Божьей Матерью, прижимавшей к груди Младенца Христа. Безысходность и скорбь овладели ей.

«Боже, что это?!!»

Скрипнула лежанка.

-    Мать, ты чего? - Семён проворно подбежал к жене.

-    Сил нет, Сёма, плохие думы овладевают, глянь, сколько убитых, увечных, обездоленных в одном только нашем селе. Хоть увечная, хоть с дитем, только бы возвернулась.

Неописуемая ярость исказила её лицо. Семён испугался.                                  

-    Да чтоб ему, ентому, как его...- Дарья никак не могла запомнить ненавистное ей имя. Оно ассоциировалось с чем-то тёмным, вонючим и скользким. - Да чтоб ему, ентому Гнидлеру, вовек родной матери не увидать, чтоб детей своих не знал, чтоб утонул в слезах человеческих, как только земля его носит?! - с небывалым неистовством зашлась она в истошном крике. В голове мелькало: «Не я... не я.. . Бог должен судить». И не могла. Перед глазами встали малыши убиенного Степана Мезина. Мал-мала меньше. За что? За что?

«Ой», - схватилась за грудь.

«Ты вот что, приляг маленько. Светло уж на улице. Приляг.  Может, самоварчик заправить?» - суетился Семён. Помог ей добраться да кровати, заботливо прикрыл лоскутным одеялом, присел на краешек: «Спи, Дарьюшка, отдыхай. Умаялась ты, я рядышком посижу, я постерегу тебя. Вона чегой-то ты бледная, а руки-то холодные какие! Дай разотру».

       За все прожитые вместе годы он не говорил жене столько теплых и ласковых слов.

Дарья словно провалилась в вязкое, липкое забытье. Это был полусон, скорее всего бред во сне.                                                                                       

Она бежит вдоль большой реки, которая уходит куда-то, в багряно-красный закат. И облака...Светлые, лёгкие, как пушинка. Причудливые облака.

Вот они выстроились лебединым клином и летят.., летят.., туда.., в этот багровый закат. А вот огромная снежная гора, куча маленьких ребятишек катятся с неё и исчезают... исчезают. Как их много! Дарья зовёт: «Виктор! Виктор!» «И-я-а-а», - отзывается ребятня «Виктор!» «И-я-а-а!» Затем гора превращается в большую колыбель. Белоснежную, воздушную... «Видимо, мягко в ней», - думает Дарья.

«Мама!» Кто это её окликнул?

Она оборачивается и видит Надю. Надя идёт прямо по реке, туда, в багровый закат, над которым висит колыбелька. «Наденька!» - Дарья рванулась к дочери, но не смогла сдвинуться с места. Больно зацепилась грудью за корявый куст, и кровь ручьём хлынула в реку, окрасила её, а Наденька всё идёт и идёт, ступая солдатскими сапогами по этой кровавой дороге.  Только сейчас Дарья увидела, что Надя прижимает к гимнастерке младенца.

 -  Доченька! Ты куда?

Надя молча поворачивает лицо в сторону Дарьи. Какие синие у неё глаза! И сколько в них скорби, обречённости, любви...

- Кого ты несёшь, доченька?

- Это Витюшка, мама.

- Дай мне его, Надя, дай, куда ты его несёшь?

- В колыбель, мама. В колыбель...